Вера Терехина

Москва, ИМЛИ

Маяковский по-репински?

Для историков русской культуры Серебряного века до сих пор многое говорят названия излюбленных петербургской интеллигенцией дачных мест – Куоккала, Териоки, Мустамяки… Давно эти финские имена исчезли с географических карт, их сменили русифицированные «Репино», «Зеленогорск»… Но память возвращается к событиям почти столетней давности, ловит отзвуки прежней жизни. Финские реалии, о которых пойдет речь, важны для биографии Владимира Маяковского, в частности, для поисков его портрета, написанного Репиным в «Пенатах» в 1915 году, и предположительно находящегося в Хельсинки.

Впервые Маяковский побывал в Финляндии в конце 1913 года, когда скитался по дешевым питерским гостиницам и был влюблен в слушательницу женских курсов Софью Шамардину. «Сонечка-сестра», как поэт назвал ее тогда в своей стихотворной трагедии «Владимир Маяковский», писала в своих воспоминаниях: «Бывало и смешно, и трагично. Помню в этом свете невеселую поездку в Финляндию. Зима. Под большими соснами в каком-то поселке – большой деревянный дом вроде пансиона. По-домашнему уютная комната, камин, керосиновая лампа. Маяковский сидит и пишет, а я на полу у огня сижу и все время боюсь, что он ко мне подойдет. Помню, как он, внимательно приноравливаясь к моему вегетарианству, заказывает ужин. Яичницу заказал. А я сидела и ждала, когда он уйдет…»(«Имя этой теме: любовь!» Современницы о Маяковском. М.,1993.С.16).

Летом 1915 года Маяковский гостил на даче Корнея Чуковского в Куоккале. Он посещал окрестные дома, пользуясь гостеприимством известного театрального режиссера Николая Евреинова, художников Ивана Пуни и Ксении Богуславской, Николая Кульбина, Бориса Григорьева и, наконец, Ильи Репина, ставшего под влиянием своей второй жены, писательницы Наталии Нордман-Северовой, вегетарианцем. В автобиографии «Я сам» Маяковский шутливо отмечал: «Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала.

Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, в понедельник – Евреинова и т.д. В четверг было хуже – ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень – это не дело.

Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако»» (Маяковский В.В. Полн. собр.соч.:В 13 т. Т.1,М.,1955.С.23).

Знаменитый живописец Илья Ефимович Репин был ближайшим соседом Чуковского в Куоккале. Его дача с мастерской и домашним театром называлась «Пенаты». В одно из воскресений, когда Маяковский читал на террасе несуществующей теперь дачи Чуковского строки будущей поэмы «Облако в штанах», неожиданно пришел Репин. «Маяковский сердито умолк: он не любил, чтобы его прерывали, - вспоминал Чуковский. – Пока Репин (помню, очень изящно одетый, в белоснежном отложном воротничке, стариковски красивый и благостный) с обычной своей преувеличенной вежливостью, медлительно и чинно здоровался с каждым из нас, приговаривая при этом по-старинному имя-отчество каждого, Маяковский стоял в выжидательной позе, словно приготовившись к бою.

Вот они оба очень любезно, но сухо здороваются, и Репин, присев к столу, просит, чтобы Маяковский продолжал свое чтение… Маяковский начинает своего «Тринадцатого апостола» (так называлось тогда «Облако в штанах») с первой строки. На лице у него вызов и боевая готовность. Его бас понемногу переходит в надрывный фальцет: Это опять расстрелять мятежников грядет генерал Галифе!

Пронзительным голосом выкрикивает он слово «опять». И старославянское «грядет» произносит «грядёт», отчего оно становится современным и действенным. Я жду от Репина грома и молнии, но вдруг он произносит влюбленно:

– Браво, браво!

И начинает глядеть на Маяковского с возрастающей нежностью. И после каждой строфы повторяет:

– Вот так так! Вот так так!

…Репин все еще не в силах успокоиться и в конце концов говорит Маяковскому:

– Я хочу написать ваш портрет! Приходите ко мне в мастерскую.

Это было самое приятное, что мог сказать Репин любому из окружавших его.

«Янапишу ваш портрет»,- эта честь выпадала немногим. Репин в свое время наотрез отказался написать портрет Ф.М.Достоевского, о чем сам неоднократно вспоминал с сожалением…. Когда Маяковский пришел к Репину в Пенаты, Репин снова расхвалил его рисунки и потом повторил свое:

– Я все же напишу ваш портрет!

– А я ваш, - отозвался Маяковский и быстро-быстро тут же, в мастерской, сделал

с Репина несколько моментальных набросков, которые, несмотря на свой карикатурный характер, вызвали жаркое одобрение художника:

– Какое сходство!.. И какой – не сердитесь на меня – реализм!» (Чуковский К.И. Маяковский //Маяковский в воспоминаниях современников. М.,1963. С.131-134)

Чуковский сохранил эти рисунки Маяковского, но до сих пор неизвестно, сдержал ли свое обещание Илья Ефимович? Существует ли репинский портрет?

Чуковский считал, что портрета не получилось, потому что поэт пришел позировать, обритый наголо, без «вдохновенной» шевелюры. Но первое свидетельство о живописном портрете Маяковского в репинской мастерской относится к 1926 году. Один из лидеров Ассоциации художников революционной России (АХРР) Е.А.Кацман был соучеником Маяковского по Училищу живописи, ваяния и зодчества. Вспоминая о начале их знакомства в 1911 году, Кацман писал: «Маяковский явился в плаще, в толстовке, затем у него была широкополая шляпа и брюки, внизу потрясающе широкие…» Вероятно, этот образ ожил в его памяти во время визита группы советских художников в репинские «Пенаты», оказавшиеся после революции 1917 года на финской территории. «Когда мы приехали к Репину в Финляндию, в 1926 году,- рассказывал Кацман,- видим – висит портрет Маяковского, очень хороший. Я сразу прицелился и говорю: «Когда же вы его сделали, Илья Ефимович?» – «А,- говорит,- его как-то ко мне привел Чуковский. Он, знаете, громадный такой, такой горлопан, очень интересный. Я его зарисовал». Портрет хороший. Где он теперь находится,- бог его знает. Портрет Маяковского был погрудный, голова очень ловко была сделана, последней манерой Репина, т.е. очень широкой» (Маяковский и художники /Публикация В.Терёхиной //Литературное обозрение, 1983, №6.С.26).

Интересно, что другие участники встречи, художники Исаак Бродский, Александр Григорьев, Павел Радимов, об этом портрете не оставили никаких воспоминаний. Павел Радимов, бывший не только художником, но и автором поэтических сборников, написал стихотворение «Поездка к И.Е.Репину»:

…Здесь Горький проходил, в словах не лицемеря,

И Маяковский здесь читал свои бравады,

А Репин думал так: он автор «Бурлаков»,

В России он бунтарь, он царских враг оков.

Возможно, именно так, как «враг оков», говорил Репин со своим учеником Исааком Бродским и его коллегами. Но в письме Владимиру Зеелеру, секретарю Союза русских писателей в Париже, 16 сентября 1926 года он писал : «К чему же мне это признание – рабфаковской компетенции… Ко мне с Бродским приезжали Радимов (поэт), Кацман, Григорьев (А.). Люди даровитые, с будущим… Искусство любит богатство. У большевиков в будущем – нищенство, Китай. Я по пословице – «кто не …т, тот не заражается» (Bakhmetev Archive, New York. Coll Zeeler, box 2). А несколькими месяцами ранее в ответ на приглашение властей приехать в Ленинград Репин сообщал Зеелеру: «И с какой стати я поеду в эту рабью страну, где даже не могут грамотно писать. Это уже последняя степень рабства. Безграмотный болван выбросил букву Ъ <ять – В.Т.> – это основу всей русской грамоты и стадо рабов пишет…» (там же – В.Т.)

Новые сведения о портрете появляются сразу же после внезапной гибели Маяковского. В мае 1930 года в крупнейшей русской газете Латвии "Сегодня” был опубликован фотоснимок с подписью: "В.Маяковский в молодости. Этюд Ильи Репина (воспроизводится впервые)”. Судя по репродукции, работа совпадает с описанием, сделанным Кацманом: широкий, размашистый, экспрессивный след кисти. Портрет погрудный, художник явно смотрел на поэта снизу вверх, работая сидя, да и рост у Маяковского был под два метра! Это, действительно, "красивый, двадцатидвухлетний” герой поэмы "Облако в штанах”: крупные, яркие черты лица, по-юношески мягкий овал, распахнутый ворот белой рубашки-апаш… Но особенно напоминает о Маяковском характерный наклон головы и взгляд чуть с высока. Таким нарисовал его по памяти художник П.Келин, готовивший в 1910-1911 гг. Маяковского к поступлению в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Почти полвека сведения о портрете исчерпывались публикацией в газете "Сегодня”. В 1977 году научный сотрудник репинского музея "Пенаты” Елена Кирилина высказала предположение, что Маяковский изображен среди персонажей картины "Черноморская вольница”, а также на этюде, известном как портрет художника Комашко. Однако эти наблюдения не проливали свет на судьбу портрета Маяковского.

Совершенно случайно я натолкнулась на упоминание о нем, работая в Бахметевском архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке. По сведениям картотеки В.Сахарова, "в 1916 г. Репин написал картину: "Поэт-футурист”(В.В.Маяковский), находится в частном собрании в Риге”.

Однако, как говорили древние, "многознание уму не научает…” Под названием "Поэт-футурист” известен совсем другой репинский портрет, показанный на 45-ой Передвижной выставке 1917 года. Он воспроизведен в журнале "Нива”(1917, №39.С.590). На картине действительно изображен футурист – но это эгофутурист Константин Олимпов. Известна портретная зарисовка с Олимпова, сделанная Репиным в "Пенатах” 27 августа 1913 года. На живописном портрете спустя четыре года Олимпов выглядит вовсе не двадцатисемилетним юношей, а солидным, утомленным славой автором "Феноменальной Гениальной поэмы (Теоман мирового поэта Константина Олимпова)” и "Проэмния Родителя Мироздания”. В 1928 году Репин так характеризовал его в письме тому же Владимиру Зеелеру:

«Сын поэта Фофанова, мой крестник Костя открыто печатает о себе самом, что он: Родитель Мироздания… Что же может быть выше? Ведь это вселенная, а он – Костя – Вседержитель». Действительно, Олимпов продолжал и после революции проповедовать:

Где только возможно, на всех перекрестках

Я стану кричать о Величьи Своем.

Пусть будет известно на клубных подмостках,

Что Я Выше Бога Сверкаю Венцом.

(Третье рождество великого мирового поэта титанизма социальной революции Константина Олимпова, Родителя Мироздания. Пг.,1922).

Однако, если название портрета не соответствовало искомому, то указание на место хранения - в Риге, совпадало с прежними данными из газеты «Сегодня».Поиски портрета Маяковского продолжались, и его репродукция вновь появилась в печати в латышском журнале "Maksla”(Искусство, 1987, №2). Макс Розенталь рассказал о том, что в фондах архива литературы и искусства Латвии сохранился альбом с фоторепродукциями картин Репина, среди них «Портрет молодого человека». Эти работы были подарены художником в 1929 году Георгию Эгерсу, старому знакомому, девять дней гостившему с семьей в «Пенатах» по случаю 85-летия Репина. Эгерс-Медниекс был журналистом, печатал в газете «Сегодня» под псевдонимом «Г.Нелюбин» очерки о творчестве Репина, «Репин и Лев Толстой», а также издавал филателистический журнал. В его коллекции были и другие работы Репина, его дочери Веры и сына Юрия.

Фотография «Портрета молодого человека» полностью совпадала с репродукцией из газеты «Сегодня» (1930), которую, несомненно, предоставил владелец картины Эгерс, знавший от самого Репина, что здесь изображен Маяковский. Но уже в 1932 году эта работа была продана, а затем попала в Финляндию, где, возможно, продолжает находиться в частной коллекции.

Так станет ли эта публикация последней версией старого сюжета? Завершится ли девяностолетняя полумистическая история репинского портрета его возвращением к зрителям? Почему бы нет?

***

Леонид Олыкайнен

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ДЯДЬКА

Рассказ

– Васенька, может, уже хватит? – Нина Павловна хмурится, а дядя Вася отвечает привычной фразой «Да я же только наперсточек…» и надевает только что опустошенную стопку на палец. У дяди Васи болезнь, научного названия которой он не знает, а в народе про нее говорят «барабанные палочки». Кончики его пальцев утолщены так, что небольшая стопка плотно садится на палец, как наперсток. Этими руками дядя может из дерева сделать все, что угодно.

Мы приехали к дяде в гости в Ленинград. В Ленинград! Что это такое, я еще не очень представляю, потому что мне всего пять лет, в поезд мы садились вечером, сразу легли спать, впечатления долгого пути не было. Утром, когда мы вышли из поезда, я все думал, что если пойти в ту сторону, то вот за тем домом уже не будет никакого Ленинграда, а будет мой родной город, моя привычная улица и мой дом. Но ничего этого не было! И за тем домом шли еще и еще дома, дома, дома. Сколько же их! И какие!

– А вот в этом доме жил царь, – серьезно говорит дядя Вася, показывая на сапожную мастерскую.

– Не морочь ребенку голову, – сердится Нина Павловна. – Вы, наверное, устали с дороги, проголодались? Давайте зайдем позавтракать в «Пышечную», это по дороге.

И мы заходим в «Пышечную». Там стоит автомат, из которого выскакивают горячие пышки. Начало шестидесятых, всеобщее увлечение автоматами… На Невском, говорят, появился магазин без продавца, в котором пока продают только соки, но это же только начало. Такой же магазин есть и на Заневской площади, по которой мы как раз проезжаем на трамвае. Дядя не прочь нам его показать, тем более что один из автоматов торгует не «бесполезным» соком, а красным вином. Мой отец спешит согласиться, надо знакомиться с новинками техники. Но мама и тетя резонно замечают, что еще рано, с этими новинками мужчины успеют познакомиться после обеда. А вот зайти в Кондитерский надо, потому что к чаю ничего нет. И мы заходим, и я вижу торты: на шоколадном полене сидят медведи, по кремовому озеру плавают белые птицы.

– Мама, что это за птицы?

– Лебеди.Лебеди!?

– Ребенка надо будет сводить в зоопарк, – педагогично замечает Нина Павловна.

Конечно, она же учительница. Не надо меня никуда водить. Мне надо дать попробовать этого чудесного торта! Увы, к обеду покупается что-то более скромное, торт с лебедями остается в разряде недостижимой мечты. Когда мы подходим к дяди-Васиному дому, он показывает на соседний и небрежно говорит:

– А вот здесь Эдуард Хиль живет. Вообще в Питере знаменитость можно встретить на каждом шагу.

И дядя рассказывает, что когда они с Ниной Павловной жили на «Гражданке», у них была комната в ужасном бараке. И там рядом снимали фильм «Операция ”Ы” и другие приключения Шурика». Ту историю, где Шурик охраняет склад. И вот вечером дядя Вася и тетя Нина сидят дома, вдруг к ним заходит артист Моргунов, говорит: «здрасьте» и начинает раздеваться. Снимает пальто, свитер, хочет снять брюки. И тут дядя Вася, который точно весит в два раза меньше, чем этот Моргунов, смело говорит ему:

– А вы что, собственно говоря, делаете в моем доме?

– А разве с вами не договорились? – спрашивает в ответ Моргунов.

– О чем?

– Виноват, – Моргунов хватает пальто и выходит.

Оказывается, чтобы актеры могли отдыхать во время съемок, помощник режиссера договорился с жителями местных домов, но договаривались с соседями дяди Васи, а потом что-то перепутали. Конечно, дядя Вася позвал потом всех к себе чай пить и все весело смеялись над этой историей.

– По рюмочке-то выпили? – спрашивает отец, словно о чем-то тревожась или на что-то намекая.

– Выпили, конечно, – успокаивает дядя. – Мы и сейчас примем за встречу.

Пока дядя рассказывал, мы уже зашли в его коммуналку. («Соседи очень хорошие, а это главное. Комната просторная, как видите, телевизор вот купили, обживаемся одним словом»).

Потом мы много раз приезжали к дяде Васе в Ленинград. Приезжали поодиночке и такими компаниями, которые не умещались в одном купе поезда, но как-то легко размещались в его с Ниной Павловной уютненькой комнате в коммунальной квартире. Дядя Вася, как правило, работал, а гостей развлекала тетя Нина. Летом у нее были каникулы.

Сейчас я понимаю, что «наши ленинградцы» должны были до тоски уставать от этого нашествия гостей, родственников и друзей родственников, которые тянулись посмотреть Питер, и привозя какую-нибудь безделушку (а это вам маленький сувенир) основательно располагались на раскладушке посреди комнаты. Но они почему-то не уставали. Нас с братом, несмышленых еще пацанов, Нина Павловна водила по всем музеям, катала на теплоходе по Неве, с риском для своего кошелька заводила в Детский мир, везла куда-то на окраину города и показывала: «Вот здесь проходила Дорога жизни, по Ладоге в город привозили продукты, и только поэтому город выстоял во время войны.»

А мы не понимали этого. Мы видели тетю Стешу, маму Нины Павловны, знали, что она пережила блокаду, но она была все время веселая, все шутила, говорила, что «в советском брюхе долото гниет». Наверное, эта блокада была не такая уж страшная. Взрослые многого не рассказывали детям.

Ближе к пятнице мама, когда мы были в Ленинграде, обычно говорила дяде Васе: «Надо бы съездить на родину». Я не хотел ехать ни на какую родину. На родину – это значило в деревню. Я хотел быть в городе, пойти в парк культуры, там карусель, там эскимо на палочке. Но что с этими взрослыми поделаешь, мы ехали на родину. По правде сказать, в деревне тоже хорошо, там жили мои двоюродные братья и сестры. Витька показывал мне небольшое перо и говорил:

– Вот эту утку я сам убил. Камнем.

– А что ты потом с нею сделал?

– А что с нею делать, зажарил на костре и съел.

После этого я долго ходил с камнем в кармане на случай, если подвернется какая-нибудь нерасторопная утка.

Вечером мы шли в кино. У дверей стоял молодой киномеханик, который продавал билеты взрослым по десять копеек, детям по пять. Я протянул ему пятак, и пока готовил фразу «Дайте мне, пожалуйста, один билет в первый ряд», он подзатыльником пропихнул меня в зал.

– Мама, представляешь, он не взял с меня пять копеек, я ему хотел сказать, а он…

Но мама почему-то сидела с заплаканными глазами и не радовалась за меня. Взрослые вспоминали войну. Мама была в Коми, она там в какой-то «вакуации» работала на лесозаготовках. Возила на телеге бревна из лесу к реке, потом вечером грелась у печки, съедая хлеб, и от усталости не могла дойти до кровати. Мама у меня умная, она очень быстро выучила коми-язык. А вообще-то у мамы родной язык финский. Она финка. Это я знаю. А вот у дяди Васи, хоть он и мамин брат, родной язык русский, значит, он и сам русский.

– Правда, дядя Вася?

Взрослые опять смеются и, называя дядю Васю каким-то другим именем, говорят:

– Ну вот, Вильям, теперь ты точно русский.

И вспоминают, как после войны на вокзале в Питере встретились братья и сестры: один говорит по-русски, другой по-фински, а моя мама Эмма - на коми. И родные не могут понять друг друга. Вот смешно-то было. Но моя мама потом вспомнила финский, выучила русский, а дядя Вася был самым маленьким в семье, во время войны он был в детдоме, там научился говорить по-русски и больше уже никакого языка не знал. Зато потом с детским домом он вернулся в Ленинград, пошел учиться в «ремеслуху» и теперь живет и работает в таком городе! А вот маму в Ленинград вообще после войны не пускали, и даже в эту деревню, в которой она родилась, не пускали. Поэтому она и оказалась в Карелии.

Я представляю, как на границе Ленинграда стоят какие-то люди, может пограничники, говорят: «Нетушки, вас-то мы не пустим. Вот вашего дядю Васю пустим, он маленький, он детдомовец, а вас ни за что!»

Жаль. Сейчас бы я жил в Питере, каждый день бы ходил в ЦПКиО, ну ладно уж и в зоопарк бы тоже ходил, если эти взрослые так хотят ходить в зоопарк. Хотя, если бы мама жила в Ленинграде, она бы не встретила моего папу, который жил в Карелии. Меня вообще бы не было. Вот задача. Что лучше: ЦПКиО или чтобы я был не я, а кто-то другой?

В автобусе, когда мы возвращаемся «с родины», я все жду, когда покажутся первые многоэтажки, чтобы еще раз поразиться огромности этого города, но не выдерживаю монотонности движения и засыпаю.

Дядя Вася работает на Арсенале. Это такой завод! Самый главный в Питере – это точно. Там делают такие вещи, о которых даже шепотом говорить нельзя.

– Но тебе по секрету я могу сказать, что я делаю, – дядя наклоняется к моему уху, сейчас я узнаю военную тайну. – Я делаю рамы и двери.

Дядька смеется. А действительно, что еще может делать столяр. Нет, на самом деле он может делать все. К дяде приходит соседка и говорит:

–Василий Фомич, вот достала по случаю зеркало, надо бы немного поправить, подклеить, сможете?

–Посмотрим, – немного лениво говорит дядя Вася и берет меня с собой посмотреть.

Мы заходим в квартиру, и я, раскрыв рот, думаю: «Эрмитаж!» Мебель в каждой комнате такая, какую я видел только в музеях, но там к ней даже прикасаться нельзя, а здесь, пожалуйста, можно посидеть на стуле прошлого века, соседка даже настаивает: «Что же вы стоите, проходите, садитесь». Она показывает дяде Васе зеркало, у которого резная деревянная рама в двух местах треснула, но зеркало удивительной красоты. Среди виноградных листьев и ягод прячутся птицы.

– Где же вы такое чудо купили? – интересуется дядя.

–Васенька, вы же видите, вещь бесценная, купить такую никаких моих денег не хватит.

Я ее и не покупала, так, с помойки принесла. Люди совсем с ума посходили. Им непременно нужен трельяж в прихожую и журнальный столик на трех ножках в гостиную. А старые вещи как-то в наши маленькие квартирки не помещаются. Вот люди их и выбрасывают... Мальчик, будешь яблоко?.. – Соседка говорила не останавливаясь: – Васенька, будьте так добры, заклейте или что там нужно сделать, а я уж в долгу не останусь.

– Ну, мои расценки вы знаете.

– Знаю, знаю и очень на вас удивляюсь. Вы с вашими руками могли бы, что называется, на золоте есть.

– Золотая посуда в коммуналке – это было бы оригинально, – отшучивается дядька.

На самом деле они с Ниной Павловной всю жизнь жили так, что чем больше компания, тем веселей, а деньги считать или наживать – это не дело. Своих детей у них не было («По причинам, не зависящим от мужского народонаселения нашей семьи» – говорил обычно про это дядька, робко поглядывая на Нину Павловну, а та горько вздыхала), но зато племянников вокруг них всегда было предостаточно. И если уж они шли посмотреть приехавший из Венгрии или другой братской страны цирк, то билетов покупалось не менее десяти: надо же и Витю взять, и Люду, позвоним Озеровым, может, они соберутся.

Мы возвращались из Питера домой. Не умея высказать свою грусть, я спрашиваю отца:

– Ну почему это в Ленинграде есть сосиски, а у нас нет?

–Непорядок, конечно – серьезно отвечает мне отец. – Но знаешь, этот город столько пережил, что пусть вся страна голодает, а в Питере должно быть все. И сосиски, и торты с лебедями.

Дядя Вася умер, а его душа, наверное, переселилась в меня. Иногда мне необъяснимо хочется строгать и пилить, но хотя пальцы у меня вполне нормальные, мало что получается.

***

Игорь Воловик

Человек и общество в свете европейских моделей

(Кристаллография русской цивилизации)

Умом Россию не понять. Что кроется за потертым до дыр стереотипом? Безотчетная привязанность к русскому народу, отшлифованная через призму эмоций, которым россиянин отводит анатомическое место в области сердца? Или же символ утверждения национального лаксизма как государственного кредо? Чувства и хаос. Хаос чувств. Наверное, состояние российского менталитета как основы национальной цивилизации и отношения человек/общество можно попытаться проанализировать издалека, на базе сравнения с состоянием умов в Европе, той заветной части света, о которой мечтает Россия со времен Михаила Тишайшего, то открывая, то закрывая окна и двери.

Европа – очаг социльной мысли. Она посредством многочисленных этапов демократического движения – будь то в форме революционных землетрясений или планомерного, почти невидимого глазом эволюционного развития по скандинавскому образцу (подобно плавному поднятию норвежского геологического щита) – подарила миру серию моделей государственных систем, дав, например, понятие свободы Соединенным Штатам и понятие коммунизма Советскому Союзу, на их, впрочем, собственное усмотрение. Наверное, в развитии социальной мысли, отношений, их теоризации и способах применения и следует искать основную заслугу Старого света перед мировым сообществом.

Начиная с эпохи ренессанса, четыре основных модели вошли и входят в соприкосновение на сцене европейского субконтинента, четыре блиц-турнира были разыграны на геометрической сетке к северу, югу и западу от Альп. Так, Англия, Франция, Германия и Италия, каждая на свой манер, экономически, социально, культурно и политически, могут рассматриваться как киты, на которых зиждится европейская цивилизация.

Проследим истоки сложившихся менталитетов на основе краткого синтетического обзора четырех систем, не вдаваясь в детали исторических фактов, свойственных каждой из перечисленных стран или унаследованных от взаимопроникновения и взаимодействия этих и других европейских культур (будь то проникновение голландского кальвинизма во французский классицизм, или влияние на англиканство французской ветви католицизма как государственного инструмента, или распространение на немецкой почве наполеоновского кодекса). Нас интересует прежде всего отношение между человеком и обществом. Краткий анализ будет основан на рассмотрении показательных компонентов, составляющих или отражающих общественную структуру, как, например, политическая система, положение этнических меньшинств, философия, музыка, архитектура.

Изучая отношения между индивидуумом и государством, представим ради наглядности каждую социальную систему как химическую модель – кристалл или аморфное тело, – иными словами, обратимся за помощью к кристаллографии. В самом деле, рассматривая подобные структуры, состоящие из двух основных компонентов – узлов и связей между ними, – можно провести аналогию с цивилизациями, имеющими также два основных компонента: человек, с одной стороны, и, с другой, – его связи с окружающим миром (с государством в целом, семьей, социальной стратой, микрокосмосом и т.д.).

Среди массы типов минералов и керамики нас будет интересовать, во-первых, система типа «агломерат», представляющая собой сумму гранул кристалликов, связанных друг с другом лишь слабыми химическими и физическими связями (словно составленная из кирпичиков), но в целом – аморфное тело, не имеющее общей структуры; во-вторых, кристаллическая решетка железа – однородный поликристалл, состоящий из атомов и имеющий очень простую решетку, в которой «прогуливаются» свободные электроны; в-третьих, кристалл, представляющий комплексную структуру с общей пирамидальной формой, и, наконец, сложная керамическая решетка, включающая в себя элементы кристаллических структур, но не дающая четкого представления о своей общей системе: подобная структура – словно возврат к аморфному телу, но не вследствие отсутствия структуры, а скорее наоборот, из-за ее повышенной сложности.

Наш маршрут пройдет в направлении повышения сложности структуры.

Начнем с агломерата.

Англия конца XVII века – образец демократии эпохи. Классы, социальные группы, идеи, стиль жизни... – все способно сосуществовать, но не совместно, а в отведенной для каждого элемента ячейке. Каждый индивидуум, каждая группа находят свое особое место в экономическом плане. Новаторству и торговле таким образом распахнута дверь, и это обусловливает экономический, невиданный до тех пор, прогресс. Таковы истоки либерализма. Английский стиль жизни и по сей день сохраняет характер «соседства», основанный на отрицании взаимопроникновения и стремления к общму знаменателю: лорды живут в Вест-Энде, буржуазия – на Риджент стрит, а рабочий класс – на восточной стороне; католики заперты в отдельном районе Белфаста; индийцы, китайцы и африканцы занимают отведенные им кварталы, образуя этнические анклавы. Английскую систему можно сопоставить со структурой гранулированных материалов, где каждый компонент связан с соседними лишь слабыми химическими или физическими связями. Так, при наличии большой разницы между классами, иерархия словно не существует: просто лорд живет в своей грануле, а рабочий – в своей. Приведем один из характерных примеров. «Еврейский вопрос», наболевший в течение веков от Иерусалима до «Иерусалима Литовского» (Вильнюс). Отношение к иудейскому сообществу можно рассматривать как один из индикаторов состояния умов. На туманном Альбионе евреев не преследовали ни в одну из эпох. И только ли это потому, что «мы не глупее их», по, со свойственным его нации колким юмором, выражению сэра Черчиля? Евреи, живя отдельно, запершись традиционно в гетто, не «мозолили глаза» на Британских островах ни бюргерам, ни правящим классам, не раздражали принципиальной обособленностью; им не приписывали здесь «распятие Христа» и не завидовали в денежном плане. На Британских островах они просто жили, подобно другим прослойкам общества, в отведенном им пространстве, не выделяясь на фоне общей мозаики. Одна из мозолей в ансамбле других, когда провозглашена свобода разницы.

Принципы английской «гранулированной» модели наглядно проявились в архитектуре конца XVII века: дворцы аристократии, хотя и близки в какой-то степени модным в то время французским образцам, отличаются гармоничностью, словно составлены из кубиков, отдельных, мало связанных между собой деталей, что приводит к искажению пропорций и нарушению целостности ансамбля. Примером может служить английское градостроительство на базе секционных домов, проявившееся примерно в ту же эпоху: внешняя монолитность (отвечающая принципам практичности и уравновешенности, модные в эпоху расцвета) скрывает на самом деле проявление индивидуализма: каждой семье – своя секция, независимая от других.

Английская музыка смогла проявиться в полной мере только в виде современных направлений (которым свойственна эксцентричность, основанная также на принципе разницы), а не в форме классической музыки, для которой необходима четкая система (отметим, что один из самых характерных представителей английской старинной музыки был выходец из немецкого Ганновера: Гендель).

Что касается философии, то она, за исключением экономических принципов Адама Смита, так и не прижилась на почве разрозненных и прагматичных взглядов на вещи. Английская мораль смогла найти самовыражение лишь в утрированном пуританстве, весьма далеком от философии, словно стремилась уравновесить либерализм. Может быть, именно на этой двойственности и возник английский юмор?

Английская «гранулированная» модель, которая способствовала в свое время развитию экономических отношений, вряд ли способна ответить запросам современного развитого общества, поскольку привела к классовой, экономической, урбанистической и культурной сегрегации (кварталы крупных городов, которые превратились, по существу, в этнические или социальные гетто, традиции королевского дома, религиозная война в Ольстере, разница в зарплате низших и высших социальных страт – одна из самых высоких в Европе и т.д.). Таковы издержки системы со слабой структурой.

Немецкая система также основана на исторических принципах индивидуализма. Но выражается она в совершенно иной форме. Модель Германии, в создании которой огромную роль сыграла Пруссия, несет в себе лютеранскую идею личной ответственности перед Всевышним. И если принять, что Всесильный сегодня – не Бог, а Государство, то можно проанализировать взаимоотношения индивидуум/общество в Германии XX века.

С одной стороны, немецкая система подобна английской в плане отрицания иерархии, с другой же, она ей диаметрально противоположна, поскольку отрицает разницу, стремясь к гомогенности. Цель, которую она преследует, – однородность совокупности граждан. Она – словно упорядоченная решетка кристалла железа, ядра которой (граждане) находятся в строжайшем и простейшем порядке, один подобный другому. Это не столько реальность, сколько стремление, немецкая мечта. Каждый – хозяин, и управляющая роль государства не обязана быть сильной. Каждый отвечает перед всеми, а также имеет возможность следить за действием соседей по кристаллической решетке с целью посильного вклада в установление идеального порядка. Это – пример коллективности на базе индивидуализма. Именно бюргерские дома, а не королевские замки, – шедевры немецкой архитектуры. И ни отсутствие ансамблевой или планомерной застройки (вследствие исторически слабой центральной власти), ни живописность пейзажей немецких городов не мешают восприятию городского пространства как изначально упорядоченного полотна.

В Германии мы сталкиваемся с развитой идеалистической философией XVIII века, представители которой (Кант и Гегель) были исконными философами, а не учеными или мастерами пера. Эта философия была направлена на создание четких взглядов и принципов, которых тщательно придерживается «добрый немец». Именно поэтому понятие «закон» рассматривается как «правила пользования», которые следует уважать». ВXIX веке, в связи с развитием экономических отношений на базе индивидуализма, эта философия трансформировалась на примере английской экономической мысли (Маркс).

Среди родственных систем, давших в прошлом различные результаты, можно упомянуть голландскую модель XVII века, которую сегодня можно рассматривать как промежуточную между немецкой в плане личной ответственности человека перед обществом и английской в плане принципов разности (либерализм и развитие торговли); затем швейцарскую конфедеративную модель (образец демократии XIX века), которая также зиждится на принципах ответственности; и, наконец, скандинавский стиль жизни (современная социальная модель), отвечающий принципам гармонии между индивидуумом и системой.

А свободные электроны, столь свойственные кристаллу железа? Они также присутствуют. Это та часть человеческой натуры, которая, присутствуя в каждом, стремится лишь найти способ для самовыражения. И чем жестче система, тем сильнее вырвавшийся из-под контроля дух. Так, немецкие чувства, освобожденные от гнета социального регламента, выразились в национальном романтизме в форме литературы и музыки. Немецкая folia воспела в литературе нежность и чистоту души и создала потрясающий по размаху и глубине пласт классической музыки от Баха до Шенберга, превратив эту область искусства в национальное средо и стиль жизни (в эпоху Моцарта, например, все венские девушки должны были «прикладываться» к клавишам). Находясь в свободном состоянии, электроны не проводят ток, но для этого достаточно создать разность потенциалов. В чистом же, лишенном примесей металле, ток будет протекать свободно, без сопротивления, как в сверхпроводнике. В одну из трудных для Германии эпох, чтобы выйти из глубокого экоомического кризиса, попытались направить свободные, легко управляемые электроны в одном направлении, подарив романтическим умам идею о превосходстве и величии. А затем, чтобы ток протекал свободно, приложили усилия для очищения кристалла от инородных примесей: от политических, сексуальных, этнических меньшинств.

Говоря о Франции, мы имеем в виду сложную кристаллическую структуру, построенную на принципах централизованности, которую даже децентрализация конца 80-х годов не смогла изменить в корне. Но иерархия не единственная характеристика французской цивилизации. Все обстоит гораздо сложнее. Французское восприятие вещей основано на картезианстве, целью которого является аналитический подход, основанный в свою очередь на принципах математической логики XVII века и объективно подходящий к вопросам бытия. Эта система мышления родилась на почве глубокого идейно-политического конфликта XVII века между приверженцами классицизма (как формы иерархии, давшей впоследствии бюрократическую централизованность) и сторонниками барокко (которое в своей католическо-иезуитской интерпретации снисходит до человеческих «слабостей» посредством искусства). Победил классицизм Людовика XIV. Но конфликт не прошел даром: со временем идеи Декарта пустили глубокие корни. Именно эта система мышления позволяет французам абстрагироваться от чувств по принципу «Ум управляет всем», дает им возмжность легко ставить под вопрос тот или иной феномен (что, впрочем, и стало поистине национальным кредо: критика ради критики), а также с юмором или иронично относиться ко всему. Это «в крови». Если для немца «Форель» лучше слушать в исполнении Венской филармонии, то для француза она столь же хороша под лимоном. Француз далек от романтических мечтаний. Он любит жизнь в ее реальном проявлении, при этом беспрестанно ее критикуя. Не это ли основа его юмора? Так же способный к музыке француз не меломан: музыка лишь область развлечения (часто недоступная народу, как, например, классическая). К чувствам француз относится бережно, с пониманием, отводит им достойное место, но не более того.

Может быть, именно эта постоянная абстакция в контексте классической иерархии в сочетании с галльским петушиным характером и барочной комплексности человеческой натурой обусловливает взаимоотношения между индивидуумом и обществом на французской земле: это постоянный, каждодневный конфликт между гражданами и их ассоциациями, с одной стороны, и общественными структурами (городом, регионом, государством, областью, агломерацией) – с другой. А также конфликты между различными актерами общественной жизни. Живя в сложной системе иерархии, француз подчиняется ей, но не приемлет. Он таит в себе латентный революционный потенциал. Сочетание сильной персональности с сильной властью выражается и в градостроительстве: французские города, реорганизованные по приказу сверху (стоит лишь упомянуть реконструкцию Парижа Наполеоном III), не дают, подобно немецким, впечатления изначальной упорядоченности. Таковы проявления национального характера и центрального управления. При этом вездесущем конфликте, которому так верны французы, налагая этот термин почти на все взаимоотношения, французское общество достаточно однородно.

Другая сторона картезианства – стремление к общему знаменателю. Равновесие – еще одно кредо французов. Поэтому и характер француза, несмотря на сложность, уравновешен и не терпит эксцессов. Вряд ли центральная власть смогла бы посредством прямого насаждения превратить каждого гражданина в истинного француза независимо от его происхождения и взглядов (самосознание француза, который в любую минуту готов восстать против системы, выражается в четкой формуле: «Я – француз»). Здесь скорее нужно отдать дань принципу равновесия в форме единой мысли, воспринятой каждым гражданином. Этот принцип внедряется в бунтарское сознание невидимыми нитями. Французская политика внедрения иностранцев также состоит не в выталкивании их и не в клановости, а в «воспитании» из них французов.

Двойственность отношений человек/общество обусловливает и подход француза к понятию о законности: закон – необходимая гарантия демократии и стабильности, но «существует он для того, чтобы его обойти», как гласит французская поговорка. Интерпретация закона – подлинное искусство от личного до государственного уровня, откуда вытекает и престиж адвоката.Сочетание морали – как гарантии системы – и живости ума, стремящегося к неподчинению ей, лежат в основе французского лицемерия. Французский ум практичен. Он преследует реальность вещей. Но в то же время он не прагматичен: при всей природной любознательности и деятельном характере единая мораль и моральность тормозят новаторство и развитие коммерции (напомним, что испанское и польское бремя католической морали позднего средневековья вообще запрещало коммерческие отношения). Французский ум преследует – в значительной степени больше, чем английский, – социальные цели. Французская революция прежде всего социальная, в то время как Англия дала революцию экономическую. Философия Декарта перешла в XVIII веке в поистине социальную под пером философов-литераторов Руссо и Вольтера. Нежные немецкие страдания молодого Вертера приняли в интепретации Шатобриана социальный, а не личный характер. Истоки французской демократии следует также искать в римском праве и принципах греческой демократии.

Отстав в своем развитии на протяжении XVII-XIX веков от перечисленных стран, Италия не смогла (или еще не успела) подарить миру какую-либо социальную модель. Вклад Венецианской республики, унаследовавшей свои традиции от Византии, не достаточен для создания мировой модели. Итальянская система чрезвычайно сложна, и мы имеем здесь дело скорее с последним из перечисленных типов кристаллических решеток, в котором повышенная сложность приводит к аморфности. В основу ее структуры входят и вековая раздробленность, и католицизм, и республиканство. Каждая из эпох, каждая область несет свои собственные принципы.

Но Италия смогла тем не менее подарить миру артистическое мышление, доведенное до высочайшего пилотажа в эпоху Барокко. Барокко как образ мышления – единственный стиль, который не только позволил хаос, но и умышленно создал его, превратив в гармонию. Ничто не линейно, все зыбко, но подчинено особым разработанным законам. Здесь стоит отдать должное искусству многоплановости. Именно она лежит в основе теории контрапункта в музыке (полифония) и теории перспективы в архитектуре. Многоплановость в театральной сценографии. Многоплановость литературных персонажей и сюжетов. Итальянское искусство стало поистине философией, иными словами, – отношением к миру. Так и отношение итальянца к обществу проходит через многоплановую призму само-принадлежностей: семья, регион, и только затем – государство. Можно представить себе в этом свете отношение к закону...

Мы видели, что аморфные или близкие к аморфным системы не имеют развитой философии, а вместе с ней и моральности (Англия преследует экономические цели, а Италия – скорее, артистические); Франция, система которой комплексна, но структурна, дает «математический» взгляд на вещи, а заодно и социальный, вследствие сложного взаимодействия индивидуум/общество; Германия же с ее четкой и ярковыраженной структурой взаимоотношений может поставить себя на пьедестал в области философии. Чем яснее структура системы, с ее моралью и философией, тем яснее и отношение к закону.

Франция логично предлагает целенаправленную политическую модель, где все – французы; «гранулированная» Англия – соединенное королевство; немецкой гомогенной морали не мешает федеративность, так как философия здесь действует на другом уровне – на уровне индивидуума; Италия, со своей барочной структурой, не решила еще проблему человек/государство.

Национальные меньшинства либо существуют отдельно, в гетто («английский агломерат»), либо культурно интегрированы в централизованных системах (Франция), либо с трудом вживаются в четкие, «чистые» системы, не приемлющие примеси (Германия).

Ансамблевая, классическая застройка городских пространств, существует в системах с пирамидальной, централизованной формой (Франция), а изначально упорядоченные при всей спонтанности пространства – в системах, где человек является единицей общего (Германия). Что касается музыки как символа проявления чувств, то она выражается либо в форме folia, избегая бремя регламента (Германия), либо гармонично вписываясь в общую барочную фолииструктуру (Италия).

Что же представляет собой Россия? Ее всем известные исторические парадоксы: религия и язычество, вековая многоукладность, сталинская мораль и параллельная экономика и проч., проч., проч., – привели к своего рода эклектичности в морали, экономике и государственном строе. Отношения между индивидуумом и нацией чрезвычайно сложны. Приведем несколько характерных примеров.

Россия XIX века – это смесь ценрализованного строя (наподобие французского Etat-nation) и лоскутной империи под гегемонией русского этноса (подобно Австро-Венгрии). При большевиках это также по-французски ценрализованное государство, но в то же время – федерация на этнической основе. Какова же модель?

Воспитание гражданина в советском обществе эклектично. Идея всеобщего образования на уровне школы унаследована от французов, а организация преподавания – с коротким днем и развитой системой практических работ – от немцев. Мораль провозглашала личную ответственностьь перед обществом (вполне по-немецки), основанную на отношении его к работе (опять же по-немецки), но в контексте классической иерархии, системы, которую индивидуум рассматривал как нечто чужое (в этом можно узреть подобие французского «бунтарского» менталитета). Новаторству закрыта дверь: система откровенно антилиберальна. Радикальное насаждение морали (аккомпанированное классической музыкой и классической литературой) вместо тонких методов по-французски, способных привести к полному восприятию системы, привели парадоксально к чрезвычайно развитой торговой смекалке, необходимой в области подпольной экономики. Отношение к закону при тоталитарной моральности также парадоксально: это понятие на деле отвергается обоюдно как индивидуумом, так и системой.

Самоопределение человека в советском обществе проходит через призму куда более сложную, чем на Аппеннинском полуострове: в нее входят понятия об этносе и народности, нации, географическом месте проживания, месте рождения, происхождении родителей и т.д. и т.п. Поистине барочная многоплановость.

Что касается архитектуры, то здесь мы сталкиваемся начиная с XVIII века с по-французски ценралистски-классицистическими традициями: будь то создание Петербурга или сталинская реконструкция Москвы, даже лицензия на изготовление железобетона была куплена у французов в эпоху Брежнева для постройки массового жилья.

В плане музыки Россия XIX века – вторая Италия: этот жанр искусства органично вписывается в общую сложную, словно барочную систему той эпохи. В XX веке музыка – скорее попытка, подобно немецкой folii, вырваться из оков морали, насаждающей правила, что и порождает новаторство: Прокофьев, Шостакович, Шнитке.

Неудивительно, что при подобной сложности и неопределенности в системе отношений русская философия далеко отстает от европейской. Ее зачатки появляются лишь к середине XIX века и только в основном в форме литературных произведений, не имеющих общего направления (Достоевский, Толстой). В XX веке – это насажденная свыше переработка идей Маркса.

Не думается, что можно дать четкую картину русской системы человек/общество, но следует по крайней мере задаться этим вопросом. И именно сегодня, когда Россия вошла в совершенно новую для нее эпоху, пытаясь опять же следовать западным примерам, и опять же на свой манер. Не исключено, что Россия предложит новую модель, которая сможет, наконец, нормально функционировать в ансамбле европейских моделей.

***