Арви Пертту

Беседа с глазу на глаз

Интервью, данное писателем журналу «LiteraruS». Беседу ведет Людмила Коль.

Сразу оговорюсь: мы будем следовать стилю общения, принятому в большинстве случаев в Финляндии, да и не только, между хорошо знакомыми людьми – обращение на «ты». Ты карел, родился в Петрозаводске. В 2000 году переселился в Финляндию. Что это для тебя сейчас? Какие чувства ты испытываешь, когда пересекаешь границу в ту и другую сторону?

–Это интересный вопрос для переселенца вообще и для меня в частности.

Когда-то карелы были весьма подвижным племенем. Столетия назад они прошли путь с Карельского перешейка в район нынешнего Оулу и северную оконечность Ботнического залива вплоть до шведского Лулео, они рыбачили у берегов Ледовитого океана на Мурмане и заселяли архангельскую тайгу. В исландских сагах карелы упоминаются как противники норвежцев в Лапландии. Речь идет не о мигрантах в нынешнем значении слова, а о переселениях больших групп людей и заселении территорий.

Мое переселение не было столь драматично: я жил в российской Карелии и перебрался на 500 километров западнее, в Карелию финскую. В первые годы жизни в Финляндии я ехал в Петрозаводск «домой», нынче возвращаюсь из России «домой» в Лаппенранту. Мой настоящий дом, вероятнее всего, это все же Беломорская Карелия или Калевальский край, где я не бывал вот уже семнадцать лет. Вернуться в те места некуда: дом деда разобран, отцовская избушка на его месте сожжена, поле зарастает лесом, тетушки умерли, молодежь обрусела, рыбные тони иссякли, леса вырублены.

Каков в твоем восприятии Калевальский край? Я знакома со многими людьми оттуда и знаю, с каким уважением они говорят о своей культуре, литературе, традициях, истории.

–В Калевальском крае не знали границы до 1916 года. Кофе и сахар покупали в Каяни, за водкой и табаком ехали в Беломорскую Кемь. В местном говоре заметны влияния как шведского, так и русского. Зерно покупали на норвежских судах, лосося поставляли в Питер. Мир лесных жителей не был тесен. Молодые парни нанимались матросами и приходили из плаванья с золотой серьгой в ухе. Младший сын нередко отправлялся в Америку искать счастья и возвращался в модном котелке и с серебряными часами на цепочке.

Понятие «финн» в калевальской Карелии было незнакомо. Лютеран называли шведами, православных – карелами по обе стороны границы. На западе слово «рюсся» означало не русского, а православного. «Рюсся» мог быть и родственником. Власть и церковь разделили народ, у которого была общая культура и история.

В детстве я свободно говорил на калевальском диалекте, позднее пытался писать на нем, но диалект казался слишком неразвитым инструментом для выражения абстрактных понятий. Рабочим языком для меня стал литературный финский, и таким образом я потерял частичку своей идентичности. В Финляндии меня часто называют ингерманландским писателем и репатриантом. Это всегда меня удивляло: ингерманландцев принято считать частью финской нации, но карел – нет, несмотря на то, что финские карелы такие же финны как и выходцы из Саво и Хяме.

То есть ты сознательно стал развивать в себе двуязычие. А как это – быть двуязычным? Что это за ощущение? Для меня это всегда остается загадкой, хотя в детстве я, приезжая к родственникам на Украину, за лето полностью переходила на другой язык, и потом в Москве меня держали некоторое время дома, чтобы я опять адаптировалась и не пугала детей во дворе непонятными словами.

–Двуязычие и карельские корни всегда были моей опорой и богатством. Одинаково часто я слышу вопрос «как ты можешь так хорошо знать русский», как и «где ты так хорошо научился финскому». Для пишущего человека двуязычие уже само по себе Божий дар (а вернее – родительский). Что значит для меня язык: идентичность, способ мышления или писательский инструмент? Трудно сказать. Почему-то еще в русской среде я начал писать по-фински.

Иногда о двуязычных говорят, что они не знают толком ни одного языка. Возможно, доля правды есть в этом утверждении, во всяком случае второй язык начинает довольно быстро ржаветь вне языковой среды. Мой первый язык был финский, на котором говорили дома. В русской среде язык завял и оскудел без употребления. Сейчас, после девяти лет жизни в Финляндии, финский опять стал первым, и мне кажется, что мой русский уже не совершенен.

Действительное двуязычие требует ежедневного активного употребления обоих языков. Читая ныне только финские газеты и глядя только финское телевиденье, я теряю живую связь с постоянно меняющимся русским, особенно языком культуры. Я стал замечать, что перевод на русский дается мне труднее, чем перевод на финский. Даже когда я пишу по-русски электронки, мне приходится зачастую подыскивать слова, поскольку первым на ум приходит финское слово.

Перевод – лучший критерий оценки текста. Сам я не смог перевести свой роман «Экспедицию Папанина», но ясно вижу недостатки перевода. В диалоге культур центральную позицию занимает перевод, а точнее его точность либо возможность неверных толкований. Читая переводы современной русской литературы на финский, я замечаю массу неточностей, ошибок и даже искажений смысла.

С какими проблемами, на твой взгляд, сталкивается писатель-иммигрант?

–Я не раз задумывался о том, настоящий ли я иммигрант. Да, я приехал из другой страны, но мои корни крепко связывают меня с Финляндией. Россию я никогда не чувствовал своей родиной, Хельсинки для меня ближе, чем Москва, но Вааса по-прежнему заграница. Моя родина – Карелия.

Судьбы эмигрантов и иммигрантов, везде странных и чужих, интересны мне и потому, что я сам испытывал чувство отчужденности как в России, так и в Финляндии. Это не та отчужденность, которую испытывает африканец или араб в западном мире, это чувство чужого на своей земле, когда везде и всегда находишься в меньшинстве, в маргинале. С одной стороны свой, но какой-то странный.

Трудно быть настоящим финским писателем, когда 40 лет своей жизни прожил в России. Трудно быть настоящим российским писателем, представляя язык меньшинства. В Финляндии мне доводилось слышать, что я пишу прозу, опирающуюся на традиции русской литературы. В России мне говорят: это же совершенно западный стиль.

Таким образом двуязычие становится для писателя проблемой, хотя и помогает выделяться из общего потока. Проблема в продажах, которыми определяется политика издателей.

Хотя я пишу на русском языке, но твое замечание относительно стиля мне знакомо – мне тоже не раз говорили в России: «У нас так не пишут». Видимо, накладывает отпечаток существование в иной среде. А о чем, по твоему мнению, обычно пишет иммигрант? Существуют ли какие-то «излюбленные» темы?

–Интересна ли широкой публике судьба перебравшегося через Америку в СССР карела, или трудности адаптации афганского ветерана в Финляндии, не говоря уж об агонии маленького языкового сообщества в русской Карелии? В моих планах – роман о попытках создания так называемой Ухтинской республики в 1918-1922 годах. Кому это интересно?

Эти темы близки мне, в них моя Карелия и ее люди. В России все это мало кого интересует. В петрозаводском «толстом» журнале был напечатан перевод моего романа о Петрозаводске 1930-х годов «Экспедиция Папанина». Роман остался незамеченным. Очевидно его нерусскость, вкус переводной литературы, помешали читателям и критикам почувствовать его как описание собственной истории.

В таком случае, наверное, уместен вопрос о том, знакомо ли тебе понятие «третьего пространства»?

–Существуют писатели, которые выбирают для своего творчества «третье пространство», как, например, живущая в Финляндии и пишущая на шведском русская Зинаида Линден, для которой таковым является Япония. Прекрасное решение, когда ни старая, ни новая родина не ощущается достаточно родной. Но у меня нет своей Японии, у меня есть только Карелия. Мое «третье пространство» – это страна, которой нет.

Двуязычие и балансирование между двумя культурами требует жертв: я никогда не чувствую себя цельным, мои осколки рассыпаны здесь и там. Я стараюсь использовать это осколочное состояние, писать о своем мире как снаружи, так и изнутри.

Говорить об осколочности сознания художника – банально. Мы все эклектичны, цельную натуру можно найти лишь в стариках из дальних деревень провинции Кайнуу и Калевальского края. Современный человек фрагментарен, поскольку тщится повелевать временем и пространством. Если бы до Брюсселя надо было грести на лодке, кто бы туда поехал, на чужую сторону, где говорят на каком-то непонятном «бельгийском»? Когда лучший друг живет за океаном, когда мобильник звонит в лесу, интернет дома не выключается, самолеты доставляют в Тайланд за считанные часы, медиа рассказывает в прямом эфире о выборах президента США – возникает иллюзия присутствия сразу везде. Изнанка этого феномена в том, что человек по-настоящему не находится уже нигде. Понятия времени и пространства искажаются.

Художник – единственная профессия, в которой осколочность собственного сознания может быть средством пропитания.

Хельсинки, 2009

***