Владимир Шпаков

В чужом пиру похмелье

В начале 90-х с изящной словесностью что-то случилось. Только что гремел бум переводной, потом возвращенной литературы, ты глотал, не задумываясь, Платонова вперемешку с Кафкой, Набоковым и Беккетом, и вдруг что-то начало меняться. Ну да, вместе с Беккетом на книжный рынок пришли и Агата Кристи, и Рекс Стаут, но они вроде и раньше у нас не запрещались. Что же тогда изменилось? Куда делся пир духа, почему так быстро закончились именины сердца?

Ну, у кого закончились, а у кого и нет. Наоборот, у кого-то именины только начинались, потому что появилась возможность писать и печатать без всяких ограничений книжки в ярких обложках. Эти книжки состояли из простых, как батон за 13 копеек, предложений, таких же простых коллизий, незамысловатых героев и прочей простоты. Но они продавались! Причем еще лучше, чем батоны за 13 копеек, которые тогда же, в начале 90-х, начали стоить вначале 13 рублей, а потом и все 100! Хлеб насущный, конечно, покупают при любом режиме, но в то время народ не скупился и на чтиво, распахивал кошельки вопреки инфляции, девальвации и экономическим экспериментам правительства. «Хлеба и чтива!» - было написано на знаменах времени, в котором реальность представала полной противоположностью выдумке, упакованной в мягкие и твердые цветастые переплеты.

В бывшем особняке Герцена на Тверском бульваре, где я тогда одолевал азы прозосложения, эту мутную волну пытались не замечать. Неспешно работали семинары, разбирались стихи и проза, и маяки были нерушимы (пока), они посылали свой свет сквозь наползающий масскультурный туман, помогая ориентироваться неофитам от литературы. Однако стоило выйти на Пушкинскую площадь, как жизнь брала свое: ты продирался сквозь змеящуюся очередь в «Макдональдс», которую освещала багровая реклама «Кока-колы», и мысли возникали понятные: «Мы – чужие на этом празднике жизни».

Ну, ладно – неофиты, но ведь те же чувства охватывали и корифеев! Вот сценка того времени: я спускаюсь в метро на «Маяковской», вскакиваю в вагон и замечаю писателя Валерия Попова. Тот стоит с каменным выражением лица, изучая рекламный плакат, призывающий приобретать некий триллер некого писателя Иванова. –Интересно, – говорит Попов, – они специально отбирают авторов с такими простыми фамилиями? Здесь Иванов, позади нас висит Васильев, а в конце вагона – Сергеев. –У вас, Валерий Георгиевич, – говорю я, – тоже фамилия не очень сложная. Так что отбор, наверное, происходит по другому принципу. –Наверное… – вздыхает Попов, – это же двоечники. Те, кто никогда не мог рассказать наизусть стихотворение Лермонтова, кто писал с ошибками… Теперь они нам мстят. Ну, ладно, ты на «Гостинке» выходишь? –Ага, надо дочку встретить, она у меня на подготовительном в Вагановке учится. –Правильно воспитываешь, – пожимает руку Георгиевич, – главное, чтобы не писала. То, что пишем мы – не нужно, а что пишут они – ужасно. «Они» действительно писали ужасно, особенно поначалу. Если попадался хороший редактор, он иногда спасал текст, но нередко сия продукция обрушивалась в пучину безграмотности и безвкусицы. Но что нам вкус и правила грамматики? Читатель этого всего тоже был не шибко грамотный, ему требовалась прежде всего морковка перед носом, то бишь, детективный сюжет. Особо кровожадные желали побольше трупов, желательно – расчлененных, а ежели роман женский – чтоб любви побольше, верности и чтоб хэппи-энд. Потом грамотой худо-бедно овладели, хотя со вкусом проблема не изжита до сих пор. Вкус и массовая культура – две вещи несовместные, как представляется, здесь работает принцип: чем хуже, тем лучше.

Иногда образчики этих, с позволения сказать, произведений попадали в руки литературным студентам, становясь предметом жестоких издевательств. Перлы из книжек зачитывались вслух, цитировались, но смех был какой-то нездоровый. Тревожный был смех, если не сказать – сквозь слезы. Мой первый литературный гонорар (немалый, между прочим!) полученный в журнале «Огонек» аккурат на рубеже 91-го и 92-го годов, растаял по причине инфляции буквально за несколько недель. И я понял: с мечтой жить на литературные заработки придется расстаться навсегда. Товарищи по оружию, то есть, собратья по перу тоже все понимали, а посему на корабле неизбежно должны были появиться крысы. И они появлялись, сбегая с корабля тайно и явно; потом кто-то возвращался с разочарованием и раскаянием, кто-то, наоборот, навсегда и без сожаления покидал литературную альму-матер. Эти авторы начинали утверждаться в другой области, где действовали другие законы, и сами они становились другими – даже внешне.

Вот еще пример – из середины 90-х, когда на книжном салоне в Манеже я столкнулся с Петром, бывшим однокашником из моего литературного семинара. Петя, что называется, подавал надежды, писал пронзительные и точные в деталях рассказы, чем-то напоминающие прозу Хэмингуэя, но вдруг исчез. Появился он спустя год с книжкой в руках, на обложке которой был изображен некий монстр с автоматом Калашникова. Хвастаться такой продукцией в нашем кругу было небезопасно, поэтому он опять исчез, и вот – встреча на Эльбе, то бишь, на салоне. –Петя, что с тобой?! На кого ты похож?! Галстук, пиджак, штиблеты блестящие…

Петя нервно поправляет фиолетовый галстук, подобранный в тон сиреневой сорочке. –Да это издатели постарались… Без галстука лицом торговать неудобно, сам понимаешь. –Не понимаю, – мотаю я головой, – Пойдем в буфет, расскажешь, что к чему.

Мое удивление было вполне объяснимо. Будучи археологом по первой профессии, Петя всегда одевался по-походному и несколько сессий подряд проходил в одном и том же свитере с отвисшим воротом. Так что новорусский прикид превращал его в совершенно незнакомого человека. По счастью, при мне Петя торговать лицом не стал, а просто объяснил, что издатель подрядил его быть живой иллюстрацией к новому триллеру. А поскольку стандарты одежды у них – известные, пришлось надевать эту удавку. –Ясненько. Только ты, я вижу, не очень этому рад? –Да как тебе сказать… – Петя тревожно озирается, – Мне еще и номер сняли в гостинице, за 400 баксов в сутки! –Ну и? –Ну и… В «Англетере» номер-то!

Петя ослабляет узел галстука, каковой и впрямь напоминает удавку. –Нет, я, конечно, не Есенин, но почему в «Англетере»?!

А потому, что понты, надо быть кумиром, и чтоб шапчонка по Сеньке, не бросовая какая-нибудь, а наимоднейшая. Конечно, мы с Петей выпили. Разливая водку, он пояснил: –Если по-простому, то я произвожу продукт типа этой самой водки. Только мой продукт более эффективен, а главное, никакого вреда здоровью. Наш человек ведь как поступает, если хочет забыться? Покупает пузырь, уговаривает его в один вечер, и с утра с тяжелой башкой – на работу. А если водка палёная, то башка еще и трещит со страшной силой! Я же ему даю средство забвения на целых три вечера и без всякого похмельного синдрома!

Эту метафору я не только взял на вооружение, но еще и развил. Теперь изготовители литературного ширпотреба классифицируются у меня сообразно линейке качества нашего национального напитка. Акунин – это «Русский стандарт», поскольку филолог все-таки, хотя бы с языком обращается сносно. Маринина с Донцовой – это водка «Дипломат», изысканности никакой, но законы жанра соблюдаются неукоснительно. Устинова, Доценко, Бушков и проч. – водка марки «Менделеев» или «Охта», употреблять можно, но удовольствие ниже среднего. Хотя большинство является обычной смесью воды и спирта, изготовленной в кустарных условиях, то есть, «палёнкой».

Впрочем, сия классификация не отменяет главный вопрос: пить или не пить. Лично я предпочитаю не пить, мне и Акунин колом в горле встает, не говоря уж о какой-нибудь Устиновой. Подаренную Петей книжку я тоже, если честно, лишь пролистал. Оценил ритмику фразы, сравнительно богатую лексику, говорящую о прослушанном литинститутском курсе, но в целом текст был, что называется, ниже плинтуса. Самое любопытное, что и сам производитель «продукта» это понимал, что доказала моя следующая встреча с Петром, год спустя. На следующем салоне он уже был в водолазке, и пиджак был какой-то потертый, и гостиница левая – на окраине, да еще номер на двоих. Причина, как я выяснил, заключалась в малых объемах продаж нового триллера, и виноват в этом был автор. –Понимаешь, старик, – с тоской пояснял Петя, – c души воротит, когда пишешь это все! Поэтому я в последний роман кучу размышлений вставил, куски своей прозы протащил контрабандой, даже стихи, что по молодости лет писал… –Ну и? –Ну и… Упали продажи! Не нужны, выходит, публике мои душевные терзания, ей экшн подавай!

Все верно: водку нельзя превратить в дайкири, там совсем другие ингредиенты. Опыт получился неудачным, хотя сама попытка, наверное, что-то здравое в себе содержала. Подобные попытки (других авторов) с течением времени даже оформились в некий род литературы, ушедшей от проклятых вопросов и при этом не пришедших к простоте, что хуже воровства. В этой литературе и реализм перестал быть иконой, и игровое начало запенилось «Шампанским», так что читатель от надоевшего примитива чистого жанра время от времени стал поворачивать голову в сторону изящной (все-таки) словесности. То есть, спустя годы начали появляться коктейли, которые можно было потреблять без опасности заработать ментальный цирроз.

Так что же: положение нормализовалось? Не думаю. Масскультурный продукт лишь отчасти утратил свои позиции, он по-прежнему крепок, агрессивен и производится в настоящее время уже фабричным способом. Раньше они были частными предпринимателями – ЧП Донцова, ЧП Бушков, теперь же стали директорами и директрисами фабрик по производству триллеров, любовных романов и прочих грез, столь нужных человечеству. Нужных, нужных! Донора без реципиента не существует, и, не пользуйся сей продукт колоссальным спросом, ни ЧП, ни фабрик и в помине не было бы!

Как сказал однажды Фазиль Искандер: «Свобода – замечательная вещь, она дает возможность идти человеку в самые разные стороны. Жаль, что в условиях свободы он, как правило, предпочитает двигаться в сторону пошлости и глупости». Если перефразировать, то сия потребность в упрощенном квазикультурном продукте – в природе человека. А переделывать природу человека – занятие почти безнадежное. Как иногда думается, эти ребята выполняют нужную функцию в обществе, они вроде как утишают массы, магнетизируют их, навевают сон золотой. И массы, глядь – на баррикады уже не лезут; и Зимний не штурмуют, и наркотик лишний раз в вену вгонять не станут… Так что обойтись без книжного или телевизионного «мыла» вряд ли удастся – хотя бы потому, что художественный код подлинной литературы большинству не доступен. И если оторвать человека массы от «телика» или вырвать у него из рук «дютик», то он вряд ли потянется к Достоевскому. Скорее уж, Проханова начнет с вожделением перелистывать, или маркиза де Сада, или прикупит какую-нибудь «Практическую черную магию». А что? Между прочим, в бурные 90-е полумиллионный тираж этой самой «практической» исчез с книжных лотков за два месяца!

Короче говоря, в обществе потребления, где все оказывают друг другу услуги, такая услуга – уместна и востребована. И все-таки ощущение какого-то нехорошего дисбаланса остается. Слишком уж большое место занял масскультурный сорняк на культурном поле. Более того, он претендует уже на статус плодоносного злака, а сорняками становится все остальное. На этом поле процветают паллиативы: вместо писателя – проект, вместо таланта – грубое ремесло, вместо вдохновения – технология. Хотелось бы как-то упорядочить эти насаждения, дабы соблюдались разумные пропорции того и другого, но в ситуации нынешнего книжного рынка это пока что не представляется возможным.

Санкт-Петербург

***